За час получился кусок без начала без конца, имеющий некоторое отношение к пишущейся сейчас "нетленке", но в неё он включен не будет, потому как это уже совсем другая история. Собственно поэтому текст и оказался тут. Алсо, сие совершенно не вычитано, но тем не менее мне эта жесть люто нравится. Более того, прилагается саундтрек. В написании он участия не принимал и даже не подразумевался, мой айпод просто решил его проиграть на пути домой. Вот так и вижу, как под начальные аккорды падают на землю бомбы (заебца у меня предпразничные ассоциации).
Полетели
Первое воспоминание было отвратительным. Она пришла в себя глубокой ночью от того, что тошнило чем-то невыносимо горьким. Сработали рефлексы и хватило сил, чтобы, утробно мыча из-за бессилия собственного тела, повернуть голову набок, а затем, сквозь мельтешение белых точек наблюдать, как она заблевывает собственные спутанные волосы. Было темно и не разобрать, что за гадость льется на провонявшую потом и камфорой наволочку. К левой руке пиявкой присосалась иголка капельницы, движения сковывали прикрепленные к груди датчики, а над головой что-то глухо рокотало, порой перемежаясь каким-то отчаянным свистом, терзавшим барабанные перепонки. Утром она узнала – город бомбили. Новостью поделился приставленный к ней санитар, не забыв добавить, что она занимала одно из самых безопасных мест в убежище, которое могло бы спасти жизни многим людям.
Тогда она так и заснула, скорчившись на боку, потратив всю накопленную энергию на этот рывок, возможно спасший её жизнь. Потом тысячу раз было проклято собственное отчаянно цепляющееся за жизнь тело – захлебнуться горькой, как хина, жижей в самом начале было бы куда легче, чем терпеть часы очередного кризиса, когда её ловко привязывали к койке. Ремни мерзко скрипели при натяжении, тело раздирала неведомо откуда взявшаяся сила, и молодой санитар проворно отскакивал подальше, не делая попыток её сдержать. Он усмехался, мягко оглаживая обтянутыми латексом пальцами шприц с транквилизатором, и задавал какие-то вопросы, но отвечать она могла только утробным рыком – последней произнесенной фразой было то самое отчаянное «нет!», когда солдаты в незнакомой форме выдернули её из-под обвала. Как давно это было, она не могла сказать при всем желании. По ощущениям – прошли столетия.
Запомнились собственные руки, которые она внимательно рассматривала во время коротких ремиссий. Незнакомые, с разбитыми костяшками, запястьями, до крови стертыми жесткими фиксаторами, и вздувшимися венами, украшенными коростой, словно у наркоманки со стажем. Героин ей, кстати, тоже несколько раз вводили. Врачи надеялись просто снять боль, но очевидно наркотик сбил какую-то настройку в её организме. Откуда местным эскулапам было знать, какие инъекции она получала с семилетнего возраста и с чем их ни в коем случае нельзя мешать – не просто так среди бойцов Ордена никогда не было наркоманов. Все начиналось с чудовищных галлюцинаций, заставляющих её реветь от страха и зажмуриваться, но под веками прятались еще более ужасные призраки, рожденные сошедшим с ума подсознанием, и оставалось только вновь и вновь прокусывать истерзанную нижнюю губу, силясь не сойти с ума от терзавших кошмаров. Затем резко начинался приступ куда более страшный, чем все предыдущие отторжения препаратов. Самый первый она плохо запомнила: глаза просто отказались открываться, в то время как тело корчилось от боли. Многострадальную губу она в тот день просто разорвала, прежде чем кто-то из персонала успел среагировать. Чувство времени пропало совершенно, осталась только непрекращающаяся омерзительная агония тяжело больного человека. Вот так, под грохот продолжающихся налетов, и завертелась почти беспрерывная кровавая карусель.
Кишки скручивало от страха, когда рвущий уши свист падающего снаряда проникал в подвал – ломка всегда обострялась во время бомбежек. Стоило ей первый раз утробно взвыть, до хруста в позвоночнике выгибаясь на койке, как в рот моментально вставляли какую-то жесткую штуку, которую она изо всех сил закусывала, при этом чудом не растирая зубы в крошку. Кости плющило и загибало спиралью, мышцы горели, из глаз постоянно текла горячая липкая слизь и регулярно рвало. Чьи-то руки выдергивали из её сведенных судорогой челюстей импровизированный кляп, помогали повернуться. Грохотали разорвавшиеся бомбы, вздрагивал кафельный пол, на который медленно срывались капли жгущей пересохшие губы желчи, и вновь её толкали в грудь, заставляя откинуться на сплющенную в блин подушку.
- Очень сильный абстинентный синдром. Дьявол, чем они их там кололи?
- Метадон сюда, быстро!
Эффект был странным. Порой она отключалась, но чаще боль никуда не девалась и наступало что-то вроде паралича, когда сведенное судорогой тело отказывалось ей подчиняться - не получалось даже закричать, чтобы облегчить непрекращающуюся муку.
- Что же получается, у вас там все знатные наркоманы? – усмехающийся санитар грубо размыкал её веки пахнущей спиртом рукой, воспаленные глаза терзал нестерпимо яркий луч маленького фонарика.
Бомбежки повторялись часто, и через какое-то время она стала воспринимать их как нормальный аккомпанемент собственным страданиям – музыка Чистилища. Она звала Бога. Выла отчаянно, надрывно, когда многочасовой приступ достигал апогея и шептала заученные в детстве молитвы во время коротких периодов облегчения: организм был истерзан до такой степени, что даже не оставалось сил заснуть. Однако Всевышний, чью церковь она отчаянно защищала последние восемь лет своей жизни, не собирался преклонять свой слух к её просьбам – агония была справедливой карой за дезертирство и измену.
В какой-то момент она начала взывать к сгоревшим на этой войне по её вине. К тем, кто уже отмучался и, возможно, сможет похлопотать за неё перед своим «начальством» в посмертии. Когда ей удалось вспомнить имя жертвы самой фатальной своей ошибки, что-то внутри сломалось и она заплакала. Тихо, почти не всхлипывая и впервые не из-за боли или кошмаров, а от самой обычной безнадежности. Она уже всерьез сомневалась, что предыдущие двадцать четыре года жизни не были одной из вызванных передозировкой галлюцинаций – слишком нереальным казалось отсутствие боли здесь, на развороченной койке. Кошмар не собирался прекращаться.
- Восьмые сутки, облегчения нет.
- Будем вводить Анатаксон.
- Не выдержит болевого шока.
- Сделаем общий наркоз, все получится.
Получилось кровоизлияние в мозг. Провал. Темнота, тишина и покой. Хотелось закричать от счастья, обнять, словно сестру, наконец-то пришедшую за ней старуху с косой, но тело, уже привычно, не отзывалось на команды своей хозяйки, правда и боли не было. Она неторопливо плыла куда-то вперед, словно ведомая теплым течением, и неожиданно отчетливо поняла, что это действительно долгожданный конец. Четыре с половиной часа, в течение которых её откачивали совместными усилиями всех находившихся на базе врачей, были самыми сладкими за без малого месяц, проведенный на ненавистной койке. Когда вернулся слух, около дороги в Рай появилось слово-указатель: этиопатогенез. Много позже всплыло более простое, законспектированное на лекциях уже сейчас не вспомнить сколько лет назад – инсульт. Страха не было совершенно, наоборот, появилась надежда, что однажды ей снова вколят слишком много стимуляторов и тогда удастся скользнуть в небытие уже навсегда.
- А пока тебя пытались заставить жить, без врачебного внимания умирали те, кого ты обязана защищать, – почти ласково поведал ей старый приятель санитар, одним хорошо поставленным ударом по лицу прерывая начало очередной истерики с мычанием и хрустом позвоночника. Наверное, он специально не колол ей анальгетики – ведь действовали же ядреные коктейли, которые собственноручно вводил врач, и пусть потом вновь и вновь выворачивались наизнанку кишки, но боль проходила на некоторое время.
Была безумно длинная, по тогдашним меркам, ремиссия – несколько часов практически абсолютно адекватного восприятия. Тогда и привели его. Она узнала голос, да и лицо, пусть осунувшееся, ничуть не изменилось.
- Здравствуй, - в запавших глазах смертельная тоска и отвратительная ей жалость.
И тут стало невыносимо стыдно за собственное состояние, за чудовищный внешний вид. Он был человеком из той жизни, где мир не замыкался в кольцо пляшущих кровавых искр, а тело было послушным, еще не превратившимся в груду мяса и требухи . Та скотина санитар и остальные врачи были другими, и валяться перед ними, перемазанной в собственной крови и дерьме было почти естественным.
- Это стандартная инъекция, из тех, что ты должна была получить еще три недели назад. Возможно будет плохо, но это временное, - мягко произнес он, пытаясь найти на истерзанной руке хоть одно подходящее для укола место.
Значит, всего три недели? Губы искривила жуткая усмешка. Конечно, она потерпит.
А ночью была первая попытка что-то сказать. Тихо, шепотом, исторгнуть из пересохшего горла одно единственное «да». Связки напрягались, вздрагивал язык, но звук не шел, удавалось лишь глухое «А», непривычно шедшее откуда-то из грудины. Все закончилось отчаянным ударом по стойке с капельницей, болью в левой руке и вломившимся в её палату обозленным санитаром. Она из последних сил вскинула вверх открытую ладонь, и, видимо, в этом жесте было что-то от неё прежней, потому что парень замер, внимательно глядя на её шевелящиеся губы.
На следующий день на живот бросили блокнот в темном переплете и шариковую ручку. Совали под нос какие-то распечатки с незамысловатыми текстами и требовали вкратце описать на бумаге суть, потом заставляли писать под диктовку. Получалось медленно, буквы разьезжались и кружилась голова, но простейшие действия все же удавались. Кроме одного – говорить она по-прежнему не могла, несмотря на усилия санитара, во время вечерних осмотров грозившегося вновь вколоть ей героин «для вдохновения».
Снова приходил её «личный врач» и на этот раз в его глазах была тревога. После ввода положенных препаратов, от которых действительно становилось легче, он просидел рядом почти час, пытаясь её разговорить, но получал в ответ лишь короткие мычащие звуки.
- Моторная субкортикальная афазия, - отчеканил стоящий у двери санитар, и, встретившись с ней взглядом, издевательски медленно провел большим пальцем по губам.