И вроде бы все у меня хорошо.
Но в человеческой жизни редко все бывает простым и гармоничным.
«Сколько тебе лет? Тридцать четыре». Вовсе не турецкие черты лица и почти полностью белая шевелюра, но я сама каждый день выдергиваю хоть один седой волос.
Именно из-за него я чуть не схлопотала первый штраф: повернулась задницей к туристам, протягивающим мне билеты на экскурсию, и, сияя улыбкой, провожала взглядом пронесшийся мимо автобус. Никогда не думала, что традиция громко гудеть проезжающим мимо сине-белым машинам «Turtess» будет казаться классной.
Мы делали с ним ночные программы в течение недели. Именно на его глазах я стремительно превратилась из запуганного и нервного цыпленка в хитрого и изворотливого трансфермена, неписанный эталон нашей компании. Я не сразу запомнила его имя – работающей всего три дня, мне было наплевать на того кто сидит за рулем, лишь бы знал отели и не давил на психику потоком тогда еще непонятной турецкой речи. Я отключалась стоя и с микрофоном в руках, а он взглядом показывал мне на кресло, мол, поспи, я никому не скажу. Прошло три дня, и я стала бросать свои деньги в коробку с чаевыми, стоило ему лишь отвернуться, не столько провоцируя раскошелиться сидящих рядом туристов, сколько боясь перестать быть в его глазах «чок гюзель рехбер».
Все это было месяц назад. Время тут не несется быстро, но часы ожидания быстро вытесняются новыми заботами.
За отработанный срок на программах случалось многое. Меня пытались изнасиловать, мы чуть не угодили под грузовик, когда в дугу пьяные с водителем-отморозком рвали по ночной трассе со скоростью сто сорок, даже гашиш я перед программой курила. Я наслушалась комплиментов на всю оставшуюся жизнь, но от этого только сильнее ощущаю разницу между криком «гюзель!» на всю стоянку и ласковой улыбкой: отвезти тебя в ложман? И дело не только в том, что возвращая меня в общежитие, он делает крюк в тридцать пять километров.
На стоянке в аэропорту я появляюсь на час раньше нужного времени, дожидаюсь посадки самолета в машине, внимательно разглядывая выстроившиеся в ряд «бигбасы». Ловлю сплетни, совершенствую турецкий в беседах с капитанами (жаль, что знать его я буду исключительно в жаргонном варианте) и утешаю себя мыслью, что завтра на стойке мне точно выдадут программу с знакомым номером.
Порой берет даже нечто вроде злости – я не могу просить у оперейшен конкретного водителя, потому что поймут меня неправильно, и тогда даже в аэропорту наши пути больше никогда не пересекутся, но ему, черт возьми, кто мешает сделать «чендж» с другом, в конце концов «джаным» я у него или нет?
А я схожу с ума. И в состоянии пешком пройти по жаре двадцать километров с тяжеленной сумкой на плече, выслушивая гудки и скабрезные предложения из пролетающих мимо машин (такое ощущение, что большинство только подстегивает вид моей формы), потому что знаю, что у него программа в долбанных Конаклах и существует мизерный шанс, что на трассе меня подберет именно он. Такого не было еще ни разу, но я все время живу какой-то ненормальной, маниакальной надеждой на встречу, вцепляясь в приходящие на меня программы мертвой хваткой. Я не узнаю номер автобуса с вечера, чтобы никто не отнял у меня болезненного удовольствия застывать ночью на балконе за полчаса до булушмы и, вглядываясь в подъезжающие машины надеяться, надеяться, надеяться… в последний месяц напрасно.
Меня разрывает от желания позвонить оперейшен и попросить ставить по две программы в день, пахать сверхурочно. Не только потому, что мне нравится скользить по трассе в огромном автобусе куда больше, чем сидеть в отеле, выслушивая одинаковые жалобы, но шансы встретить однажды знакомое «В5» на лобовом стекле увеличатся вдвое. И наплевать на и без того нечеловеческую нагрузку, в конце концов, жила же я в таком режиме, когда мы встретились впервые – вечно улыбающийся водитель и замученная девочка-трансфермен с синяками под глазами от многодневного недосыпа.
Вчера я чуть не сорвалась – на собрание нас вез он и я, плюнув на осмотрительность, за спиной регионального менеджера, сграбастала его за плечо: «Бен чок озледим», выдохнула на ухо и тут же уселась на свое место. Роль правильного трансфермена, жадно внимающего каждому слову начальства, я прекрасно умею играть, особенно если есть возможность тайно улыбаться, опуская глаза, украшенные выгоревшими ресницами, и знать, что каждое мое движение жадно ловят в смотровое зеркало.
Я не знаю, почему испытываю подобное – единственный раз в жизни пережитая любовь ничем не напоминает болезненно-нежное ощущение в груди, появляющееся, когда я хоть на секунду сталкиваюсь с ним взглядом.
И только этого мне не хватало в компании, где даже на пять минут в ближний магазин надо отпрашиваться лично у злобного цербера, контролирующего наш регион, и любая твоя искренняя улыбка тут же превращается в сплетню вроде «они уже давно спят друг с другом». Я готова послать в задницу все, что вбивала мне в голову бабушка при помощи длинных нотаций и программы «Криминальная Россия», и рвануть к нему в ложман после ночной программы, попросив его ближайшего друга подбросить до «белой виллы с бассейном». Бабушка, видишь, три часа ночи, а я в компании малознакомых мужиков глушу пиво в турецкой провинции.
Я решусь на это, если еще один месяц пройдет в мучительном ожидании и попытке поймать отражение в лобовом стекле.
У меня нет желания трахаться. Я просто хочу однажды вновь сесть рядом с ним на откидное кресло, заглянуть в усталые глаза, от которых сеточкой расходятся первые морщинки-лучики и улыбнуться, чувствуя, как в груди поднимается знакомая волна нежности. Мне наконец-то будет спокойно пусть и всего на три часа, которые мы разделим в дороге.